Москва 
- Есть ли в архитектуре/жилье мода и подчиняется ли недвижимость тем же законам потребительского рынка, что и любой другой товар?
- Какие-то признаки моды есть, конечно, но касаются они очень поверхностных вещей. Если сравнивать, например, с модой на одежду, то мода в архитектуре – не более чем изменение цвета пуговиц. И с другими продуктами и товарами у недвижимости больше различий, чем сходств. Дело не только в том, что большинство из нас не может и не хочет менять жилье как перчатки, а нескольких важных вещах, о которых мало кто задумывается, хотя именно они определяют отношения человека и его дома.
Можно выделить три важных отличия недвижимости от других вещей. И эти особенности делают жилье особенно важным для человека. Люди, как правило, об этом не думают, но оно так работает. Зато об этом думают – или должны думать – архитекторы.
Первое. Дом для человека – это проекция, модель его самого. Не «мой дом – моя крепость», а «мой дом – это и есть Я сам». То, каким мы хотим видеть свой дом, - это то, каким мы хотим видеть самого себя. И даже в этом уже заметна разница между домом и, например, одеждой. Одежда – это не сам человек, а иллюстрация к нему, подчеркивающая его свойства. А вот мой дом, повторюсь, – это я сам.
Второе. Дом – это не только я, но и мир, в котором я живу, модель космоса. Особенно это заметно в «большой» архитектуре – храмы, дворцы. Куда более приземленное проявление этой особенности недвижимости известно многим родителям. Один из самых распространенных психологических тестов – ребенку предлагают нарисовать семью. Наличие дома на таком рисунке многое говорит о том, как ребенок воспринимает свою семью и свой мир. Есть дом – это ребенок нарисовал свой мир. Нет дома, только папа с мамой – это не весь мир, а только семья. Важнейшая для ребенка часть мира, но только часть. Пожалуй, никакой другой предмет – из тех, что можно купить за деньги, таким свойством не обладает.
Хотя для автомобильных бродяг из культовых фильмов 70-х двумя вышеупомянутыми свойствами обладали автомобили. Автомобиль был и воплощением их самих, и их миром. Но на то они и бродяги, что машина заменяла им дом.
Зато никакой автомобиль не обладает третьим свойством дома. Потому что третья особенность дома – это воплощение будущего. Дом, который будет стоять и через сто, и через двести лет – это будущее, которое уже сегодня здесь.
Что значит построить жилье, которое понравится людям? Это значит нарисовать такую картину будущего, в которую люди поверят и захотят в таком будущем жить. Какие здесь могут подстерегать риски?
Картина будущего может вызвать внутреннее несогласие. Оно может, например, показаться людям чрезмерно механистичным, компьютеризованным. И тогда звучит «Мы устали от хайтека, мы хотим живой архитектуры».
Идея привлекательного будущего может показаться «завиральной», ненастоящей. Например, обещание политиков, что через 500 дней (или через 50 000 дней – если говорить об архитектуре) мы будем жить в «прекрасном новом мире». А ненастоящей идея будущего кажется, если непонятно, как и за счет чего мы к этому придем – мы, такие как есть, со всеми нашими особенностями. В политике обещание светлого будущего без понимания того, как мы к нему придем, оборачивается ложью, в архитектуре – надуманностью.
В конце XIX века размылись традиции, преемственность, в значительной степени определявшая пути развития общества. Пришел модерн и обесценил прошлое. А без опоры на прошлое стало непонятно, как может выглядеть будущее. В архитектуре это отозвалось полным неправдоподобием: у нас, в России, стали строить всяческие псевдоисторические терема, в Европе – псевдоготические замки. Называлось это «национальный романтизм». Однако было совершенно непонятно, как Швеция, например, может вернуться в эпоху викингов, а Россия – к богатырям и боярам.
Никто никуда и не вернулся. У нас, к примеру, той же монархии просто не стало, в Европе монархии сохранились, но приобрели другой вид. Но, по крайней мере, тогда это делалось с завидным художественным вкусом – действовала многовековая инерция. Процесс обесценивания традиции завел нас слишком далеко – посмотрите, что мы строим в массовом порядке. Планета уставлена гигантскими обувными коробками из бетона.
Важно понимать, что у каждой страны свои особенности, а значит – свое будущее и свой путь к нему. В этом смысле архитектура всегда национальна и в ней – если это действительно архитектура – неизбежно много политики. А архитектор, желающий построить хороший жилой квартал, всегда немного «на трибуне»: наше будущее может быть вот таким, как я тут построил.
- И каждое здание обладает такими смыслами и пытается заглянуть в будущее?
- Скорее всего, нет. Скажем, трансформаторная будка – это параллелепипед с электрооборудованием внутри. Инженер-конструктор рассчитал и каким-то образом разместил это электрооборудование в бетонной коробочке. И если архитектор не пытается хоть как-то обратиться к будущему – он инженер-конструктор, который работает над трансформаторной будкой, поделенной на жилые и нежилые отсеки.
При этом хорошая жилая архитектура не обязательно должна быть сложной и изысканной. Пусть это будет просто дом, в котором приятно жить. И тогда он будет встраиваться в картину мира, рисовать какое-то будущее в конкретной стране.
- А как же глобализм?
- Чтобы перестать плутать в дебрях философии архитектуры, напомню, что дома, построенные до утраты традиционных ориентиров, в большинстве случаев реставрируют и пытаются сохранить. То же, что построено в духе глобализма, без различия стран и народов, чаще всего не вызывает желания беречь и сохранять. Вот и ответ на вопрос, насколько глобализм пришелся человечеству ко двору. Как только его предъявили потребителю, стало понятно, что это утилитарно и не слишком привлекательно. Обосновывают обычно экономической необходимостью. Нет, дескать, денег на атлантов и кариатид. Давайте ограничимся бетонным рельсом, завязанным в узел. Получается, глобалистская архитектура нам говорит: нет у вас денег жить красиво, так? Значит, не будет вам ни храма, ни дворца. Получается, наш эталон, простите, животноводческая ферма? Незатейливо, но сытно? Но ведь это же крах цивилизации в высоком смысле слова «цивилизация».
До жилищного животноводства пока, к счастью, не дошло, но при строительстве «интернациональных» небоскребов в смету часто закладывают сразу и стоимость их сноса через 20 лет – это, мол, мы снесем и построим что-нибудь новенькое.
Такой дом перестает быть для человека моделью того мира, в котором будут жить и его правнуки. И самим человеком этот дом быть перестает. Разве что его небольшой частью, 20-летним фрагментом жизни. Но нет ничего «до» и ничего «после».
- Почему же человек так склонен отождествлять себя с домом?
Здания, предназначенные, чтобы в них находился человек, можно назвать антропоморфными: их пропорции те же, что и у человеческого тела. Не зря же символом архитектуры стал «витрувианский человек». Хороший дом сделан по образу и подобию человека. Кстати, русская архитектурная школа активно пользовалась не размерами, а пропорциями. Важно было, не сколько метров фасад в длину и высоту, а как длина и высота соотносятся между собой.
Да, сейчас кругом строятся коробочки, не имеющие с антропоморфной архитектурой ничего общего. Это принято считать ужасно передовым. Но ведь то и дело слышим «О, старый фонд – это совсем другое!».
В сентябре 1918 года – очень подходящий для реформирования чего бы то ни было период – один из декретов советской власти был посвящен новым правилам проектирования, переходу от пропорционального проектирования к метрическому. Казалось бы: гражданская война, новой власти года нет, некогда заниматься такой эфемерной вещью, как традиции. Но дело в том, что архитектурная традиция – весьма практическая штука. Архитектура по силе воздействия превосходит даже телевидение: ее нельзя выключить, ты в ней живешь. Ленинский план монументальной пропаганды – в эту же строку.
В общем, с насаждением «архитектуры без корней» тянуть не стали, перешли. Но Щусев, например, насколько известно, так и продолжал работать «в пропорции», а уже для согласования переделывал свои проекты «в метрах».В общем, интернациональный стиль, всё это как бы буржуазное стекло с бетоном – на деле чистый большевизм.
Однако даже в нынешних условиях возможна антропоморфная, соразмерная человеку архитектура отнюдь не за безумные деньги. Московский архитектор Михаил Филиппов точно определил разницу между дизайном и архитектурой: дизайн оформляет предметы, которые можно передвинуть, а архитектура – то, что не может и не должно двигаться по определению. Человеку комфортно в доме, который никуда не двигается. Потому что если твой мир двигается – он нестабилен. Как растить детей в неустойчивом мире?
Так что если мы хотим стабильности, логично перестать строить дома, которые делают вид, что шевелятся – «плывут», «дышат», прикидываются не домами, а чем-то другим… Такую архитектуру иногда вежливо называют «динамичной», хотя я бы это сравнил скорее с нездоровым ажиотажем, чем с живостью.
Вот и вся современная массовая архитектура: либо трансформаторные будки с жилыми отсеками, либо то, что «шевелится». Иногда возникают перепевы: перепевы модерна, перепевы сталинского ампира. Это скучно, это вторично, это справедливо критикуется.
Речь не о том, чтобы превратить традицию в мертвую догму – нет, ни в коем случае! Уже кто только ни плясал на этих граблях, довольно. Канон, безусловно, позволяет создавать новое, хоть и задает рамки. Культура в целом – это система ограничений. Нет ограничений – нет культуры.
Кстати, конструктивизм, из которого и вышла современная массовая архитектура, на словах отвергает границы и рамки, но на деле содержит множество ограничений (что логично: он ведь тоже культурное явление). Скажем, не предполагается серьезное отношение к традиции: конструктивистский дом, условно говоря, обязан шевелиться или вытворять что-нибудь еще, чего от нормального дома не ждешь.
Но если вернуться к человеческому телу как к основе дома, то мы увидим, что нарушать канон – это и впрямь ненормально. Ведь, по большому счету, базовые каноны человеческой красоты не менялись. Ну невозможно счесть привлекательной женщину с тремя ногами, даже если все три - стройные! А дома почему-то сплошь и рядом строят либо о трех ногах, либо вообще не похожие на людей. Не думаю, что здесь есть путь к настоящему творчеству.
Зато бесконечное разнообразие типов женской красоты, изменение понятий о привлекательности с течением веков доказывает, что в рамках канона простор для творчества практически безграничный. Как, собственно, доказывает это и вся история мировой архитектуры.
- Что же, все архитекторы учитывают это, думают об этом?
- Кто-то не думает совсем, и это несложно разглядеть. Кто-то рассуждает поверхностно, относясь к архитектуре как к моде: «все строят «дышащие» дома – и я буду». А кто-то принципиально полагает, что дом не должен соблюдать канон. Что он хочет этим сказать? И не является ли будущее без прошлого, которое такой архитектор нам рисует, неспособностью автора принять мир, принять человечество – со всей его историей и ошибками?
Трудная правда заключается в том, что отдельно взятый архитектор, писатель, политик, способный предвидеть реалистичное будущее – гений, которого мы с вами, скорее всего, не поймем. Так что картину счастливого будущего страны любому народу приходится долго выкристаллизовывать, что называется, всем миром.
Чтобы создавать хорошую архитектуру в любой стране, надо хорошо понимать, как эта страна устроена и чего может достичь завтра. Поэтому я не слишком верю в зарубежных архитекторов как панацею.
- А как же архитекторы, которые построили Петербург?
Эти архитекторы здесь жили и вживались, а не на заработки заглядывали. Карл Иваныч Росси, да? Конечно, можно вспомнить зодчих из Италии – фрязинов, как их называли – которые приезжали на Русь, строили нечто грандиозное, перекликающееся с ее многовековой историей, и уезжали. Но это большая редкость и большой талант. Кроме того, поди сейчас разбери: это наша страна определила облик московского Кремля – или главный Кремль России «запрограммировал», сформировал страну?
Человек, который просто приехал добросовестно отработать заказ, вряд ли сможет предложить что-то особенное. Нужно пожить здесь, узнать город, страну, и обязательно что-то полюбить – тогда архитектурное решение будет сильным, получит мощную «корневую систему». Шведский архитектор, работавший над нашим кварталом в Гатчине, исходил пешком весь город – не только музеи, но и дворы. Он нам – нам, петербуржцам! – умудрялся рассказать какие-то факты из истории Гатчины, о которых мы не знали или которым не придавали значения. Потому у него и получилось.
А финский архитектор, который работал над нашим проектом в Колпино, давно живет на две страны, и проводит в Петербурге едва ли не большую часть времени. Кроме того, он нам не чужой – вся сильная финская архитектура (вторая половина XIX века) в развитии опиралась на российскую, на работы русских архитекторов.
Чтобы получить сильное архитектурное решение – нужно иметь сильную идею, которая не ограничивается архитектурной тематикой. Кремлевских зодчих-итальянцев вдохновлял Иван III, видевший, как стремительно растет московское княжество, как встает на равных с европейскими королевствами. А Тронный зал в Царскосельском дворце? Представляете – едет европейский посол много-много дней по дорогам, бездорожью, снегу, дождю в далекий и страшноватый – по сути-то – Петербург. Вот приехал. Заходит в этот колоссальный Тронный зал, идет через него чуть не столько же, сколько ехал, и в конце пути видит – громадный трон, громадный царь… В общем, становится понятно – куда приехал, правда?
И еще раз: у каждой страны свое будущее и своя архитектура. Нельзя просто так взять и… переставить дворец Ришелье в Санкт-Петербург. Неуместно получится. Хотя у России есть способность органично присваивать и интегрировать культуры, не уничтожая исходную идентичность – что благотворно сказалось и на нашей архитектуре. Но в любом случае, невозможно пожелать конкретного счастливого будущего человеку, которого не знаешь. Придется отделаться общими словами. А архитектура – это очень конкретно. Так что про каждого работавшего здесь архитектора нам лет через 50 станет ясно – кто нас любил и желал нам счастья, а кто отделался общими словами.
